Пурим

К сильным впечатлениям от моей здешней жизни прибавилась прогулка по ночному Еревану в лунную ночь в Пурим 5758 года от сотворения мира. В Пурим со мной всегда что-то происходит - день такой. Рабочий будень закончился весьма безрадостно, и с сигаретой в зубах я отправился обычной дорогой к маршруткам, но шлось как-то медленно и неохотно, дул теплый ветерок, время года потеряло черты с темнотой, потому что на платанах - густая листва, а цвета ее ночью не видно, и запахи до безобразия весенни. Черт понес меня в сторону Матенадарана, и когда донес до поворота к Политеху, я решил, что самое надежное средство от длинного языка и мрачных мыслей - взобраться по ступенькам к монументу, перешел улицу, поставил рюкзак на землю, чтобы достать очередную сигарету, и обнаружил себя сидящим на заднем капоте мерседеса - водителя-лихача занесло, развернуло и вынесло на тротуар точно мне под коленки - бедняга даже за меня испугался, выскочил, заохал, запричитал про "цавд танем" - я угостил сигаретой и его, мы поговорили за жизнь, он пожаловался на несчастную любовь, я его успокоил, посочувствовал - и мы разошлись в разные стороны: он, на мерседесе - сто двадцать с места - по своим несчастно-любовным делам, я по переулку в сторону каскада, и, как выяснилось, тупика за шлагбаумом, из которого пришлось вернуться и пройти на один переулок ниже.

По каскаду я поднимался долго - дело серьезное: взобраться на развалины египетской пирамиды, да и меняющийся вид вечернего города с темными улицами и сверкающими окнами домов заслуживал пристального внимания. С высотой электрический свет уступал место лунному, и город тихо гас - видно было, как в одном из районов минут на пять отключили электричество, потом опять зажгли - жизнь города била ключом. Как ни странно, ключом била вода, да так, что не подойдешь, из фонтанчика на полдороги к вершине - я таки подошел, пригубил, основательно вымок и остался чрезвычайно доволен собственной непутевой персоной. Луна светила на удивление, и несмотря на облака звезды были хорошо видны, поэтому я промахнулся мимо тропинки и свалился в какую-то яму, чудом не нанизавшись на торчащие с ее дна прутья арматуры и как следует выпачкавшись в пыли и песке. Аж головная боль прошла от неожиданности.

На площадке я задержался, поглазел на панораму ночного города, теперь, как ни странно, совершенно не страшного - помнится, я дико пугался темноты и безлюдья в прошлые свои приезды в Ереван, стараясь поскорее очутиться в каком-нибудь доме. Под неизвестно откуда и куда дующим ветром я обсох, слегка замерз, с полчаса подумал про идиотскую свою жизнь междометиями на всех доступных мне языках, и невесть откуда взявшийся прохожий с матнахашем в полиэтиленовом пакете подошел ко мне боязливо, заглянул в глаза и, увидев в них, по всей вероятности, блеск нездорового энтузиазма, заторопился прочь к семье, жене и детям, сидевшим голодными без куска этого самого матнахаша - только психов на площадке у монумента не хватало ему в нелегкой и суетной жизни.

Покидавшись вниз жухлой листвой, собранной ветром в аккуратные кучки у барьера площадки, и полюбовавшись на то, как, медленно кружась и порхая, падает мой рукотворный листопад, я махнул рукой и сказав себе "а, ладно", продолжил совсем уже ночное путешествие. По чести сказать, мои познания в местной топографии весьма скромны, и выбравшись наверху на улицу без домов и тротуаров, я понял, что весьма слабо представляю, в каком направлении я по ней должен идти к дому - но выбора не было, а выходов было даже слишком много, и я пошел, как потом выяснилось, примерно туда, куда нужно. Деревья в парке как-то странно напоминают карпатские буки (из которых делают ручки лопат и топорища) - те также растут по склонам с тем же странным легким наклоном Пизанской башни вниз к ущелью.

Парк кончился, и на перекрестке я улицезрел жуткую картину - в будке бензоколонки спал мужик, приставленный к делу разливания горючей жидкости, и лицо его было освещено не только и не столько светом подвешенной к потолку его конуры лампочки, сколько языками веселого пламени, ползшего по стене над плиткой, которой бедняга обогревался. Я растолкал Герострата, мы вместе погасили огонь, собиравшийся сыграть весьма злую шутку - снаружи у той же стены стояли канистры с товаром, а чуть поодаль - цистерна-бензовоз с обычной для Еревана надписью "Молоко". И этот туда же - не успел пережить испуг и радость избавления от неминуемой погибели, тоже зачастил, заголосил про то, что понесет мою боль. "Ду инкд ко цавэ тарь, ес имэ ктанем" (Ты свою боль неси, я свою понесу) - устало ответил я, и оставив простака в состоянии, про которое я почему-то подумал по армянски "апшац" (опешивший), целенаправленно побрел вверх по градиенту. И опять были платаны, и цвета листвы было не видно, а справлявший за колонной малую нужду запоздалый прохожий ошалело и дела своего не закончив уставился на меня, поначалу его не заметившего и во все воронье горло декламировавшего "Люблю грозу в начале мая" с комментариями на армянском и английском, поскольку я никогда не знал, как по-армянски гроза, языках про то, что хоть и не май, и грозой не пахнет, но все же...

А мне говорили, что в Ереване нет каменных львов! Один точно есть, и ужасно жуткий: я его обнаружил у ворот то ли школы, то ли еще чего на этой самой улице с платанами: лохматая и гривастая голова великого русского писателя Льва Николаевича Толстого, вздернутая на высоте метров трех на могучий гранитный кол квадратного сечения, была выставлена в устрашение тем, кто не отдаст свой голос за Роберта Кочаряна, "henaket" (опорный пункт) которого находился в здании за этими воротами - жуткое зрелище, и сразу вспомнились уши несчастного ассирийского премьер-министра, тем более потому, что то ли по наклонностям скульптора, то ли из-за темноты и неверного света черты лица Льва приобрели в скульптурном исполнении семито-хамитский оттенок, и гигант слова оказался похож на Бога-отца с итальянских фресок.

Сияние волшебных армянских букв, высветивших по вертикали слово "Бинго" слева от моста согрело и успокоило мою мятущуюся душу - это место я помнил по визитам к костоправу, точно знал, что оттуда - налево вниз по Комитасу. Но не справился с развязкой, в темноте было непонятно, где кончается и куда ведет тротуар, сбоку от шоссе, или скорее под ним, виднелись странные пещеры со снующими около них многочисленными собаками, и я перешел на проезжую часть, за что был грязно обруган выскочившим с поворота мне навстречу шофером "жигулей", то есть, шофером выскочивших мне навстречу "жигулей", и присоединившимися к ним скандальными окрестными дворнягами. Поскольку к этому моменту чувство реальности я утратил, от людей устал и хотел домой, то взобрался на бордюр, и, смакуя острые ощущения от вида шестиметровой бездны слева от меня, добрался до окончания поворота, как канатоходец, хотя и по очень толстому канату. В "Бинго" кипела жизнь - людям нужно немного счастья, молодые и сочные мужчины толпились у входа, деловито обсуждая новости национальной забавы, и пытались общаться со мной, впрочем безрезультатно - я был слишком занят собой, любимым и бесценным, чтобы на кого-нибудь реагировать разумно: на вопрос "Жамэ ка мотд" (Часы при тебе? - так спрашивают иногда "Который час?" в просторечии. В разговорном языке вместо слово "жамацуйц" - "часы" часто употребляют слово "жам" - "час") я деловито и неразборчиво отреагировал в Гамлетовском духе, что "Амен ми жам ка мотс, вороветев ете марду кьянкум патаhум е ми жам анкам, воре иран мот че, да ншанакум е, вор марде кендани арарка че артен, айль диакэ миайн." - (Всякий час при мне, потому что если в жизни человека случается хотя бы один час, который не при нем, это означает, что человек этот уже не живое существо, а всего-лишь труп.) По-моему, озадачились, а себя я поздравил с армянским остроумием.

Я прошел мимо рынка и ежедневной праздничной продажи, возле которой спали стаей, и видели, судя по шевелениям их лап, эротические сны разномастные псы, свернул на Грибоедова и без дополнительных приключений добрался до дому, обнаружив при этом, что дверь в мою квартиру не только не заперта, но и открыта настежь - я точно помню, что поворачил ключ в скважине нужное количество раз. У меня определенно были незванные гости, съели припасенный йогурт и уполовинили лежавший на столе хлеб - больше, как ни странно, ничем не прельстились, даже чаю не скипятили, хотя по сигарете выкурили: характерно темные фильтры местных табачных изделий числом два красовались в пепельнице - я такого не курю.

И в качестве финального синкопированного аккорда, когда, вскипятив чай, я попытался отключить огонь, взорвалась турецкая зеленая керосиновая лампа, стекло разлетелось вдребезги, а зеленую емкость заметно покривило - у хозяев таких две, так что эту я спокойно выброшу и возмещу ущерб наличностью, но ощущений было сколько надо и даже чуть больше, и на роже ожоги и царапины.

Пурим. Коты орут, соревнуются - прямо хочется присоединиться.